Вы, други, видали меня на коне?
Вы зрели, как рушил секирой твердыни,
Летая на бурном питомце пустыни
Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?
Константин Николаевич Батюшков
«Песнь Гаральда Смелого»
Как известно, на Севере принято все делать не спеша, но основательно: чтобы увековечить память своего прославленного земляка, благодарным потомкам понадобилось целое столетие. История попыток создания памятника Константину Николаевичу Батюшкову начинается в 1887 году, когда во время празднования столетней годовщины со дня рождения поэта на торжественном заседании в присутствии высокого начальства и духовенства губернский предводитель дворянства, почетный гражданин Вологды Дмитрий Владимирович Волоцкой озвучил идею «об открытии… памятника К. Н. Батюшкову в родном его городе Вологде», а также об учреждении стипендии имени поэта при Вологодской гимназии. Эти инициативы, как водится, были встречены всеобщим одобрением и сочувствием, но дальше этого дело не пошло — через год Волоцкому пришлось вновь поднимать тему об установке памятника на Губернском Земском Собрании, где он произнес проникновенную, во всех отношениях правильную и по сей день очень актуальную речь:
Милостивые Государи!
18 мая прошлого года мы, Вологжане, чествовали память столетней годовщины со дня рождения знаменитого поэта-согражданина К. Н. Батюшкова, родившегося и умершего в городе Вологде. Тогда же возникла мысль увековечить имя этого писателя в потомстве сооружением ему памятника, который предположено поставить в Александровском сквере. <…>
Представители местного самоуправления, заботясь о нуждах и потребностях своего края, не могут также оставаться равнодушными к деяниям и памяти прославленных людей своей родины. <…>
Я вполне уверен, что интересы просвещения дороги каждому из нас; близки и памятны поэтому должны быть и те люди, которые своими творениями способствовали развитию в обществе высших сил ума, благороднейших стремлений человеческого сердца и указывали лучшие идеалы жизни. Памятники таким прославленным людям родины вместе с памятниками славы народной, возбуждая высокие чувства патриотизма, служат выражением народного самосознания и вместе с тем указывают на связь прошедшего с настоящим, отживших поколений с грядущими. <…>
<…> Такой памятник, поставленный на видном месте города, будет постоянно напоминать каждому Вологжанину, что и среди нас были достойные люди, заслуги которых ценит признательное потомство, а эта мысль способна незаметным образом укрепить в человеке сознание своих гражданских обязанностей и вызвать стремление к полезному и честному труду на благо своей родины. <…>
Итак, предлагая вопрос о сооружении памятника достойному поэту-согражданину, я, кажется, вправе рассчитывать, милостивые государи, на ваше полное сочувствие в таком деле, которое касается сознания общественного долга и чести страны.
«Милостивые государи», «отнесясь вполне сочувственно к заявлению Председателя Собрания», изъявили «полную готовность принять участие в сооружении памятника» и поручили Управе «выдать из остатков от сметных назначений, или статьи на непредвиденные надобности, на стипендию имени Батюшкова 100 рублей, при Вологодской гимназии». Впрочем, даже стипендия была учреждена только спустя 4 года, когда удалось, наконец, собрать необходимую сумму. А памятник так и не поставили. О Батюшкове надолго забыли.
В советское время юбилейные даты, связанные с именем Батюшкова, праздновались с «размахом»: вечера памяти в рабклубах, торжественные заседания, доклады «о жизненном пути поэта» (жертвы «удушающего режима — аракчеевщины») и даже митинги на его могиле в Прилуцком монастыре:
Газета «Красный север» №145 от 22 июля 1950 года
В шестидесятых об установке памятника ратовала еще совсем молодая вологодская писательская организация:
Газета «Красный север» №267 от 12 ноября 1961
Упомянутый скульптор Щепелкин создал проект памятника, изображающий Батюшкова сидящим с раскрытой книгой на коленях. По-видимому, именно этот проект даже был воплощен в жизнь. Правда, лишь через полстолетия, частично и не в Вологде: много лет в музее школы № 1 города Череповца был выставлен гипсовый бюст Батюшкова авторства Щепелкина, а в 2012 году его бронзовая копия появилась на одноименной улице Череповца:
Наконец, на исходе 70-х годов прошлого столетия скульптором Вячеславом Клыковым был создан проект всем известного памятника Константину Николаевичу Батюшкову на Соборной площади Вологды. В 1980 году проект был принят художественным советом министерства культуры СССР, а спустя всего семь лет (что такое 7 лет в этой столетней истории?) в 200-летний юбилей со дня рождения Батюшкова на Cоборной площади между Софийским собором и церковью Александра Невского (бывшей Никольской) появился монумент, изображающий спешившегося поэта, держащего на поводу своего коня. Неподалеку две фигуры — Афина Паллада и муза поэзии со свирелью в русском сарафане.
Дева-воительница, Афина, отсылает к ратным подвигам Батюшкова — участника трех войн, а муза — ко второму, послевоенному периоду его творчества. Античная муза ранних анакреонтических стихов Батюшкова ко времени поступления его на военную службу переоблачилась в русский сарафан: в стихах Батюшкова этой поры особенно сильны патриотические мотивы.
Надо сказать, что по поводу памятника разгорелась нешуточная дискуссия. Еще до открытия многие говорили о неуместности скульптурной группы в исторической части Вологды, о том, что памятник станет диссонировать с застройкой 16-19 вв. На что, впрочем, встречали резонное возражение: по этой логике памятники нужно ставить только в спальных районах. Сам автор в одном из интервью комментировал выбор места для памятника так:
Первоначально мне предложили поставить его на площади перед картинной галереей. Но место не приглянулось. Памятник не должен налагаться ни на один из существующих архитектурных объектов. Это одинаково невыгодно и для памятника, и для архитектуры.
Я выбрал площадку на берегу реки, так как памятник будет, на мой взгляд, удачно просматриваться с улицы Батюшкова, но стоять он будет как бы на фоне неба. Основной фасад развернут в сторону центра города. Композиция памятника развернута по горизонтали — по контрасту с храмом Александра Невского. С другого берега реки он будет смотреться практически равноценно главному фасаду, не накладываясь на Софийский собор.
Стоит упомянуть, что территория, на которой появился памятник, до этого использовалась совсем уж нелепо: 23 мая 1973 года в специально выстроенном на этом месте стеклянном павильоне открылась выставка достижений лесной промышленности «Мебель-74». Павильон, который вологжане сразу же окрестили «Аквариумом», до конца семидесятых служил местной ВДНХ.
Фото из группы «Старая Вологда»
А потом перекочевал на городской рынок, где стоит по сей день и теперь больше известен как павильон «Рыба». Кстати, находится он совсем недалеко от дома, где Батюшков провел последние годы своей жизни.
Некоторых критиков памятника не устраивали размеры — памятник казался слишком громоздким, а творчество поэта — камерным. Кому-то не были понятны метафоры женских фигур и коня, которые, как казалось, акцентировали на себе слишком много внимания, а сам Батюшков оставался не у дел. Здесь уместно напомнить: фигуры музы и Афины — это вполне конкретные поэтико-биографические реминисценции, которые отсылают зрителя к биографическому и поэтическому контексту, тем самым расширяя и углубляя «переживание» памятника, а с конем, как оказывается, все еще интереснее и сложнее, но об этом ниже.
Открытие памятника 28 мая 1987 года было торжественным и многолюдным. Событие собрало не только многочисленных вологжан, но и массу гостей из других городов и даже стран, посетивших город в рамках празднования Дней славянской письменности и культуры, проводившихся в 1987 году как раз в Вологде. Правда, другое событие, произошедшее в тот же день на главной площади другого города — Москвы, несколько омрачило праздник и надолго заняло умы не только вологжан, но и всей страны. 28 мая 1987 года самолет под управлением немецкого «голубя перестройки» Матиаса Руста приземлился в центре Москвы неподалеку от собора Василия Блаженного. Руст объяснял мотивы своего поступка так: «Я хотел активно поучаствовать в перестройке и надеялся, что Горбачев меня в это движение включит. И считаю, что перестройку немножечко ускорил.»
Такое ускорение вкупе с гласностью и новым политическим мышлением вскоре привело к хорошо известным последствиям, отразившимся, в том числе, и на вологодском памятнике. Вологжане почти не помнят Афину с копьем:
Фото из группы «Старая Вологда»
или музу с целой свирелью:
Фото из группы «Старая Вологда»
О том, что у коня были поводья и стремена, многие даже не подозревают:
Фото из группы «Старая Вологда»
Лишь табличку с надписью «Батюшкову от благодарных потомков», которую «благодарные потомки» сдали в металлолом еще до крушения Союза, лет через пятнадцать заменили на более скромную гранитную. Мысль же о восстановлении остальных утраченных элементов главного памятника города за четверть века не пришла ни в одну из светлых голов вологодских Голов.
Как бы то ни было, памятник со временем «прижился» на своем месте и полюбился вологжанам, которые и поныне иначе как «у коня» территорию близ Софийского собора не величают. Вплоть до реконструкции Соборной площади и набережной в 2007 году территория «у коня» была излюбленным местом для распития хмельных напитков представителями неформальной молодежи (ныне их сменили вполне формальные вологжане, но занимаются они ровно тем же). Как водится, памятник в обязательном порядке посещают свадебные кортежи и туристы, а во время общегородских праздников на площадке перед памятником возводится сцена, и Батюшков вместе с конем и Афиной в эти дни становятся невольными свидетелями бэкстейдж-жизни.
«Конь» стал неотъемлемой частью вологодской топографии, ориентиром и местом встреч, а также, безусловно, одним из символов города. Однако во всей этой истории остается не вполне ясным одно: почему именно конный памятник поэту создал Вячеслав Клыков? Какова семантика образа коня, являющегося безусловной доминантой в этой скульптурной группе? Только ли спиленные в лихие времена бронзовые поводья связывали коня и поэта?
Принято считать, что скульптура коня призвана напомнить зрителю о ратных подвигах Батюшкова, конь — это боевой товарищ Батюшкова, символ военной службы, которой Константин Николаевич посвятил лучшие годы жизни. Батюшков — участник трех войн, адъютант генерала Раевского, верхом проскакавший от Москвы до Парижа, и конь — второстепенный, но неизменный герой его стихов «военного» периода:
Какие радости в чужбине?
Они в родных краях;
Они цветут в моей пустыне,
И в дебрях, и в снегах.
Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
На родине мой кров,
Покрытый в зиму ярким снегом!
Ах! дайте мне коня;
Туда помчит он быстрым бегом
И день, и ночь меня!
На родину, в сей терем древний,
Где ждет меня краса
И под окном в часы вечерни
Глядит на небеса;
О друге тайно помышляет…
Иль робкою рукой
Коня ретивого ласкает,
Тебя, соратник, мой!
<…>
Такая интерпретация представляется вполне состоятельной, однако вряд ли достаточной. Во-первых, уже есть Афина, и ее символическое значение вполне очевидно: как раз она вполне однозначно отсылает к Батюшкову-воину. Фигура коня в этом случае просто излишня — она лишь дублирует семантику Паллады.
Но есть и еще одна причина шире взглянуть на смысловое содержание скульптуры коня: ведь если мы будем видеть в памятнике только «военную» и «поэтическую» темы, мы тем самым ограничим сумму семантических аллюзий лишь первой половиной жизни поэта, а как же другая «половина»? Ведь Батюшков не погиб на поле боя, и не умер от ран в мирное время. Напротив, он прожил еще долгую жизнь и скончался лишь в 1855 году от тифа.
Самый известный факт из биографии Батюшкова — то, что он сошел с ума. Вряд ли возможно сколько нибудь полно понять личность поэта, проигнорировав тему сумасшествия.
Признаки тяжелого нервного расстройства проявились у Батюшкова сразу после окончания войны, в 1815 году. В начале 20-х годов припадки усилились и участились. После безуспешного лечения в Европе стало ясно, что душевная болезнь Батюшкова безнадежна и неизлечима. С 1828 года Батюшков живет в Москве под постоянным наблюдением врача, а в 1833 навсегда переезжает в Вологду, где за ним до конца жизни ухаживает опекун — племянник Батюшкова Григорий Абрамович Гревенс.
Надо сказать, что Батюшков, покинувший Вологду еще ребенком в 1797 году, жил после этого преимущественно в Петербурге и Москве или путешествовал, а в родной город наведывался лишь изредка. Последние же 22 года своей жизни поэт провел на малой Родине. Интресно, что именно эта «половина» жизни Батюшкова, когда и муза, и Афина уже покинули его больное сознание, оказывается тесно связанной с Вологдой.
Об этом периоде известно гораздо меньше, нежели о предыдущем, ведь он гораздо менее насыщен событиями. С 1833 года душевнобольной Батюшков живет под наблюдением врача в специально снимаемой для него квартире в доме священника Васильевского (ныне Советский проспект, 20), а приблизительно в 1845 году, когда буйные припадки практически прекратились и болезнь приобрела тихое течение, Константин Николаевич поселяется в доме удельной конторы (ныне ул. Батюшкова, 2) в квартире своего племянника Г. А. Гревенса и живет там как полноправный член семьи вплоть до своей кончины в 1855 году. Кроме этих кратких сведений мы вряд ли узнали бы больше о Батюшкове периода болезни, если бы не одно обстоятельство: душевнобольной поэт в конце жизни стал своеобразной живой городской достопримечательностью — многие гости, посещавшие Вологду в этот период, искали с ним встречи. Оно и понятно: Батюшков едва ли не последний представитель той блестящей эпохи русской поэзии, славу которой составляли имена Карамзина, Гнедича, Крылова, Жуковского, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Веневитинова, Языкова… С большинством из них Батюшков был знаком, дружил — со многими. Но пережил их всех.
Одно из наиболее обстоятельных и подробных описаний жизни Батюшкова в Вологде в этот период оставил поэт, переводчик, журналист и замечательный рисовальщик Николай Васильевич Берг, оказавшийся в Вологде в 1847 году проездом по пути в Кирилло-Белозерский монастырь вместе со своим другом литературным критиком и историком литературы профессором Степаном Петровичем Шевыревым. Их увлекательное путешествие из Москвы в Кириллов подробно описано в книге «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни профессора С. Шевырева в 1847 году», нас же интересует эпизод посещения Бергом квартиры Гревенса в Малой Благовещенской улице. Приведем это описание с некоторыми сокращениями (цитируется по изданию Шевырев С. «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году». M., 1850. Ч.1):
8 Июля, поутру, я приехал к Г[ригорию] А[брамовичу] Г[ревен]су. Было около девяти часов. В доме еще не начинали двигаться и никто не встретил меня, ни на крыльце, ни в передней. Я вошел тихо. <…> мне мелькнула какая-то белая фигура… …это был старичок, небольшого росту, в белом полотняном сюртуке; на голове у него была бархатная темно-малиновая ермолка; в руках белый платок и серебряная табакерка; на ногах черные спальные сапоги.<…> Я глядел на него только один миг. Он сейчас услыхал шум в передней, подошол к двери, взглянул на меня, и быстро повернувшись ушел. Я вошелъ въ залу; тамъ не было никого. <…> По стене стояли стулья. Я селъ на одинъ, дожидаясь, что кто-нибудь войдетъ. <…> …раздались шаги, и в залу вошел тот же беленькой старичокъ. Не глядя на меня, онъ пошелъ прямо къ зеркалу; я увиделъ тамъ его лицо и страшные глаза, дико сверкавшие из-подъ густыхъ бровей, какъ будто бы онъ сердился; онъ также увиделъ меня; два раза окинулъ меня глазами; потомъ взглянулъ опять въ зкркало, снялъ ермолку, взъерошилъ волосы, совершенно белые и низко подстриженные, наделъ опять ермолку, быстро повернулся и скорыми шагами вышелъ, или, можно сказать, выбежалъ вонъ. Все это произошло въ два, въ три мгновения. Нечего было более сомневаться: это Батюшковъ. Вскоре опять послышались шаги; взошелъ самъ хозяинъ. После обыкнавеннаго приветствия, онъ — зная, зачемъ я приехалъ, сказалъ мне прямо: «вы его видели; онъ тутъ ходилъ, беленькой, седой старичокъ!» Я не могъ не заметить этихъ простыхъ словъ, хотя они были сказаны безъ всякой особенной мысли. Лучше всякихъ описаний они рисовали мне настоящаго Батюшкова: имени нетъ; просто — онъ, «беленькой, седой старичокъ и только!…» <…>
Вскоре потомъ подали самоваръ. Пришла хозяйка съ детьми и мы все уселись за круглый столъ… <…> …стали пить чай. Ему налили первому, и поставили чашку на круглый серебряный подносикъ. Онъ селъ подле меня, по левую руку, и началъ пить, наливая на блюдечко и придерживая его пятью пальцами. Тутъ я старался разсмотреть, какъ можно лучше, черты его лица. Оно тогда было совершенно спокойно. Темносерые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густыя, черныя съ проседью брови не опускались и не сдвигались. Лобъ разгладился отъ морщинъ. Въ это время онъ ни сколько не походилъ на сумасшедшего. Какъ ни вглядывался я: никакого следа безумия не находилъ на его смирномъ, благородномъ лице. Напротивъ, оно было въ ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не такъ велика; лобъ у него открытый, большой; носъ маленькой съ горбомъ; губы тонкия и сухия; все лицо худощаво, несколько морщиновато; особенно замечательно своею необыкновенною подвижностию; это совершенная молния; переходы отъ спокойствия къ безпокойству, отъ улыбки къ суровому выражению — чрезвычайно быстры. И весь вообще онъ очень живъ и даже вертлявъ. Все, что ни делаетъ, делаетъ скоро. Ходитъ также скоро и широкими шагами. <…>
Когда онъ допилъ чашку, его спросили, — не хочетъ ли онъ еще? Но онъ сказалъ отрывисто: нетъ! кофею! — Потомъ всталъ и ушелъ въ переднюю. Говорятъ это его любимое место. Иногда онъ сидитъ тамъ по целому часу. Не много погодя, онъ вышелъ изъ передней и сталъ ходить по комнате. Часто подходилъ къ окну, останавливался передъ нимъ, заложивъ руки назадъ, или скрестивши ихъ на груди, и смотрелъ на улицу. Потомъ опять начиналъ ходить. Онъ уже совершенно забылъ про меня. Лицо его было спокойно, только брови иногда немного насупливались. Никто изъ домашнихъ не обращалъ на него никакого внимания. Дети бегали по комнате, и это его не безпокоило. Одинъ ребенокъ вдругъ подбежалъ къ нему и сталъ его затрогивать; онъ нагнулся, ласково потрепалъ дитя по щеке, взялъ за подбородокъ и улыбнулся; трудно было сказать какъ много было приятности въ этой улыбке… может быть потому, что не ждешь ея на этомъ постоянно суровомъ и, если не сердитомъ, такъ задумчивомъ лице… Потомъ онъ опять подошелъ къ окну и сталъ глядеть на улицу, но вдругъ засуетился, схватилъ откуда-то карандашъ и клочекъ бумаги и быстро — черкнулъ на немъ что-то; мне показалось, кругъ, но это была уточка, нарисованная съ одного, или двухъ почерковъ. Здесь кстати упомянуть, что онъ часто рисуетъ картинки и больше красками, и то, что нарисуетъ, отдаетъ детямъ. На картинкахъ его одно и тоже изображение: белая лошадь пьетъ воду; съ одной стороны деревья, раскрашенныя разными красками — желтой, зеленой, красной; тутъ же досталось иногда и лошади на долю; съ другой стороны замокъ; вдали море съ кораблями, темное небо и бледная луна.
Обратим внимание на эту очень важную ремарку Берга. Об излюбленном сюжете рисунков Константина Николаевича упоминает и Шевырев:
«Дома любимое его занятие — живопись. Онъ пишетъ ландшафты. Содержание ландшафта почти всегда одно и тоже. Это элегия или баллада въ краскахъ: конь, привязанный къ колодцу, луна, дерево, более ель, иногда могильный крестъ, иногда церковь. Ландшафты писаны очень грубо и нескладно. Ихъ даритъ Батюшковъ темъ, кого особенно любитъ, всего более детямъ.»
Внучатый племянник Константина Николаевича Петр Григорьевич Гревенс — один из тех самых детей, которым Батюшков дарил свои рисунки, много позже, в своих воспоминаниях тоже говорит о лошадях и крестах (цитируется по Гревенс П.Г. «Несколько заметок о К.Н. Батюшкове», газета «Вологодские Губернские ведомости» №43 от 22 октября 1855 года):
«Иногда выходили из-под его кисти и пейзажи; но что-то печальное отражалось на его рисунке и характеризовало его моральное состояние. Луна, крест и лошадь — вот непременные принадлежности его ландшафтов.»
Но вернёмся к рассказу Берга:
<…> …вошелъ какой-то господинъ и направилъ шаги свои въ кабинетъ къ хозяину. Батюшковъ взглянулъ на него быстро и закричалъ вследъ: Алексей Ивановичъ, принесите мне бумажки потолще! И когда тотъ, немного погодя, проходилъ опять черезъ залу, Батюшковъ повторилъ снова: принесите-же бумажки потолще! — И, допивъ кофей, всталъ и началъ опять ходить по зале; опять останавливался у окна и смотрелъ на улицу; иногда поднималъ плечи вверхъ, что-то шепталъ и говорилъ; его неопределенный, странный шопотъ былъ несколько похожъ на скорую, отрывистую молитву, и можетъ быть онъ въ самомъ деле молился, потому что иногда закидывалъ назадъ голову, и, какъ мне казалось, смотрелъ на небо; даже мне однажды послышалось, что онъ сказалъ шопотомъ: Господи!… Въ одну изъ такихъ минутъ, когда онъ стоялъ такимъ образомъ у окна, мне пришло въ голову срисовать его сзади. Я подумалъ: это будетъ Батюшковъ безъ лица, обращенный къ намъ спиной, и я, вынувъ карандашъ и бумагу, принялся какъ можно скорее чертить его фигуру; но онъ скоро заметилъ это и началъ меня ловить, кидая изъ-за плеча безпокойные и сердитые взгляды. Безумие опять заиграло въ его глазахъ, и я долженъ былъ бросить работу… Къ счастию, вскоре принесли бумагу, о которой онъ просилъ, и это его успокоило, онъ мгновенно изменился <…>
Это свидетельство Берга — безусловно самый подробный, обстоятельный и широко известный исторический текст о Батюшкове периода болезни, несметное количество раз он разбирался, цитировался и перепечатывался в книгах и статьях о Батюшкове, но лишь изредка помещался вместе с иллюстрацией — рисунком Берга. Правда, даже в этом случае качество иллюстрации оставляло желать лучшего: полиграфия не всегда позволяла воспроизвести детализированное изображение, часто рисунок кадрировался, а вот в книге Шевырева, изданной в 1850 году, рисунок воспроизведен в превосходном качестве:
Из книги Шевырев С. «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году». M., 1850. Ч.1
Напомним, что все, что описывает Берг, происходит в доме удельной конторы (сегодня это здание Педагогического колледжа на Батюшкова, 2), и мы можем подробно разглядеть пейзаж за окном. Он не вызывает сомнений: чуть левее фигуры поэта видны купола Софийского собора, а вид, открывающийся Батюшкову — это вид на Соборную гору и реку Вологду. Таким образом стоящий у окна в ожидании бумаги для рисования (и, вероятно, обдумывающий сюжет очередной «картинки») сумасшедший Батюшков видит не что-нибудь, но воду и кресты: река Вологда в обрамлении куполов Софийского и Воскресенского соборов, церкви Александра Невского, зареченского Мироносицкого храма — все это попадает в поле его зрения. Все бы ничего, но в самом центре этой «крестово-купольной» композиции ныне стоит памятник Батюшкову авторства Вячеслава Клыкова! Итак, вода и кресты — не что иное, как вологодский пейзаж, вид из окна дома удельной конторы, но где же конь? Не будет лишним вспомнить, что Батюшков любил рисовать коней еще в тот период, когда был здоров и полон сил. В письмах друзьям или просто на полях своих рукописей, особенно в период участия в заграничном походе русской армии, он нередко изображал себя и своего верного друга — коня:
На рисунках же периода болезни людей нет, Батюшков перестал изображать себя, он остался лишь автором-наблюдателем, а вот конь на рисунках присутствует неизменно, являясь связующей нитью между двумя жизнями поэта.
Конь остался на рисунках, а значит, и в сознании душевнобольного Батюшкова, и в то время, когда Берг делает свои наброски, он вольно гуляет под малиновой ермолкой в седенькой поэтической голове на фоне шизофренически преображенного городского пейзажа. Сознание Батюшкова, глядящего в окно и что-то шепчущего в небеса, проецированное из окна его квартиры на Соборную горку, ровно через 160 лет после описываемых Бергом событий материализовалось в бронзе. Галлюцинация стала памятником.
Возникает резонный вопрос: а было ли такое прочтение памятника изначально заложено автором? С одной стороны, Клыков никогда не упоминал о такой интерпретации. В своих интервью о памятнике он объяснял всё достаточно просто:
«Возможно, абстрактная фигура и выглядела бы инородной, неорганичной. Но что может быть красивее фигур человека и лошади? Образ пасущейся на лугу лошади с детства привлекал меня.»
С другой стороны — если бы Клыков заявил, что памятник — проекция шизофренической галлюцинации душевнобольного поэта — его бы, мягко говоря, не поняли…
Нельзя с уверенностью сказать, был ли скульптор знаком со свидетельством Берга. Однако широчайшая распространенность этого текста позволяет утверждать, что если Клыков в процессе работы над памятником читал хоть что-то о Батюшкове (в чем сомневаться сложно) — этот текст в том или ином виде попадался ему на глаза. Другой вопрос — мог ли Клыков уловить достаточно специфичные топографические параллели? Вряд ли когда-нибудь мы сможем с полной уверенностью ответить на эти вопросы, поэтому в заключение лишь приведем еще одну цитату из интервью «Рождение памятника»:
Корр.: Вы как-то сказали, что «невозможно проиллюстрировать поэзию и судьбу. Воображению надо домыслить памятник». Разве это возможно в скульптуре, самом материальном, вещном из искусств, в котором закреплен главенствующий взгляд автора, воспринимаемой как единственный и абсолютный?
В. Клыков: Возможно, ибо скульптура всегда многозначна. Она предполагает взгляд с разных ракурсов и раскрывается постепенно. Свои ракурсы может открыть в ней каждый.
